Том 2. Золотой теленок - Страница 148

148

– Мне тридцать три года, – сказал великий комбинатор грустно, – возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого не воскресил.

– Вы еще воскресите мертвого, – воскликнула Зося, смеясь.

– Нет, – сказал Остап, – не выйдет. Я всю жизнь пытался это сделать, но не смог. Придется переквалифицироваться в управдомы.

И он посмотрел, на Зосю. На ней было шершавое пальтецо, короче платья, и синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала сдуваемую ветром полу пальто, и на среднем пальце Остап увидел маленькое чернильное пятно, посаженное только что, когда Зося выводила свою фамилию в венчальной книге. Перед ним стояла жена» (ЦГАЛИ, 1821, 38).

Экземпляр рукописи, завершаемый главой «Адам сказал, что так нужно», датирован июнем или июлем 1931 года (название месяца недописано). Однако эта глава как развязка романа не удовлетворила авторов, и они продолжали работать. 15 ноября этого же года переводчик В. Биншток, получив от авторов новый вариант окончания романа, пишет Ильфу и Петрову из Франции: «Новый конец лучше старого», но предлагает внести некоторые изменения (ЦГАЛИ, 1821, 139).

В ответном письме В. Бинштоку 24 декабря 1931 года Ильф и Петров подчеркивают огромное значение, которое имеет для них новый финал романа: «Что касается изменения конца, то имеющийся у Вас второй вариант является окончательным и ни в коем случае не может быть переделан. Вообще, если Вы сделали или собираетесь сделать какие-либо сокращения, обязательно согласуйте их с нами, так как все это играет для нас исключительную роль. Еще раз просим Вас сохранить второй вариант конца в неприкосновенности. В противном случае нам придется отказаться от предлагаемого Вами издания» (ЦГАЛИ, 1821, 133). В декабрьском номере журнала «30 дней» роман заключает новая глава «Кавалер ордена Золотого Руна», бескомпромиссно, глубоко реалистически решающая конфликт между индивидуалистом-стяжателем и советским обществом.

В рукописи главы «Шарады, ребусы и шарадоиды», завершающей первую часть романа, написанную еще в 1929 году, был рассказ о поклоннике Зоей Синицкой – Папе-Модерато. Этот молодой человек выступал как счастливый соперник Корейко. В дальнейшей работе над романом авторы изменили некоторые сюжетные линии, и Папа-Модерато должен был стать соперником Бендера. Такая ситуация в книге была бы уже не оправдана. Поэтому образ счастливого соперника, возникший в первой части романа, исчез. В опубликованном тексте он вновь появляется в конце романа под фамилией Фемиди. Рукописный вариант этой главы частично приводится ниже.

«Год тому назад тихий греческий мальчик с горящими любопытствующими глазами из Папы-Модерато превратился в Бориса Древлянина. Это случилось в тот день, когда он окончил режиссерский цикл кинематографических курсов и считал, что лишь отсутствие красивого псевдонима преграждает ему дорогу к мировой известности. Свой досуг Древлянин делил между кинофабрикой и пляжем. На пляже он загорал, а на фабрике всем мешал работать. В штат его не приняли, и он считался не то кандидатом в ассистенты, не то условным аспирантом.

В то время из Москвы в Одессу прикатил поруганный в столице кинорежиссер товарищ Крайних-Взглядов, великий борец за идею кинофакта. Местная киноорганизация, подавленная полным провалом своих исторических фильмов из древнеримской жизни, пригласила товарища Крайних-Взглядова под свою стеклянную сень.

– Долой павилионы! – сказал Крайних-Взглядов, входя на фабрику. – Долой актеров, этих апологетов мещанства! Долой бутафорию! Долой декорации! Долой надуманную жизнь, гниющую под светом юпитеров! Я буду обыгрывать вещи! Мне нужна жизнь, как она есть!

К работе порывистый Крайних-Взглядов приступил на другой же день.

Розовым утром, когда человечество еще спало, новый режиссер выехал на Соборную площадь, вылез из автомобиля, лег животом на мостовую и с аппаратом в руках осторожно, словно боясь спугнуть птицу, стал подползать к урне для окурков. Он установил аппарат у подножия урны и снял ее с таким расчетом, чтобы на экране она как можно больше походила на гигантскую сторожевую башню. После этого Крайних-Взглядов постучался в частную квартиру и, разбудив насмерть перепуганных жильцов, проник на балкон второго этажа. Отсюда он снова снимал ту же самую урну, правильно рассчитывая, что на пленке она приобретет вид жерла сорокадвухсантиметрового орудия. Засим, немного отдохнув, Крайних-Взглядов сел в машину и принялся снимать урну с ходу. Он стремительно наезжал на нее, застигал ее врасплох и крутил ручку аппарата, наклоненного под углом в сорок пять градусов.

Борис Древлянин, которого прикомандировали к новому режиссеру, с восхищением следил за обработкой урны. Ему самому тоже удалось принять участие в съемке. Засняв тлеющий окурок папиросы в упор, отчего она приобрела вид пароходной трубы, извергающей дым и пламя, Крайних-Взглядов обратился к живой натуре. Он снова лег на тротуар, – на этот раз на спину, – и велел Древлянину шагать через него взад и вперед. В таком положении ему удалось прекрасно заснять подошвы башмаков Древлянина. При этом он достиг того, что каждый гвоздик подошвы походил на донышко бутылки. Впоследствии этот кадр, вошедший в картину „Беспристрастный объектив“, назывался „Поступь миллионов“.

Однако все это было мелко по сравнению с кинематографическими эксцессами, которые Крайних-Взглядов учинил на железной дороге. Он считал своей специальностью съемки под колесами поезда. Этим он на несколько часов расстроил работу железнодорожного узла. Завидев тощую фигуру режиссера, лежащего между рельсами в излюбленной позе – на спине, машинисты бледнели от страха и судорожно хватались за тормозные рычаги. Но Крайних-Взглядов подбодрял их криками, приглашая прокатиться над ним. Сам же он медленно вертел ручку аппарата, снимая высокие колеса, проносящиеся по обе стороны его тела.

148